Конец XIX века. Декабристки уже добрых 40 лет портят каторгу своим (да и чужим) мужьям, а со времен бурной деятельности княгини Дашковой уж и веке минул, нравы мягчают, мужчины играют в либералов и бредят революционными преобразованиями. Юная Вера Фигнер, как и многие сверстницы, оказывается втянута в серьезную игру взрослых мальчиков и не может позволить себе оставаться в стороне, когда решается судьба России. Казанский институт благородных девиц, Цюрихский университет, народовольческая самоссылка в Самарскую губернию и 20 лет в Шлиссельбургской крепости. Организация встреч с заключенными, народная пропаганда и подпольная химическая лаборатория — вот весь перечтень, вменяемый по правилам игры боевой подруге. Но женщине нужна бомба в руках! И она окажется первого марта 1881 года в хрупких дворянских пальчиках очаровательно-стальной Софьи Перовской...
Они молоды, безбожно-умны и невероятно-красивы. Они потомственные аристократки. Что влечет этих мотыльков в пожарище революции? Предчувствуют ли они свою гибель и гибель когда-то могущественной родины? Искренне надеюсь, что заинтриговала. Это мой научный интерес — гендерная история по уклоном «женщина и борьба». Под борьбой я воспринимаю все, что выходит за рамки Домостроя — в первую очередь, взаимоотношения с политикой, мировыми войнами, революцией.
Вообще, сообщение с офф-темой «Место женщины в террористическом кружке (на основе «Воспоминаний террориста» Бориса Савинкова и «Запечатленного труда» Веры Фигнер)» было поганенько вычитано перед группой, бо рассказывать им не хотелось вообще ничего (в общем, погорячилась. Можно было и рассказать что-нибудь вкусное, а не нести чушь 10 минут — лишь бы отстали. Впредь буду благоразумнее). А в последующий месяц оно отшлифовывалось до вышеуказанного полурекламного сообщения.
В пятницу доклад о Шарлотте Корде.
Если выйдет кукла плохо — назову ее дурехой Постараюсь собрать цепляющее, благо есть на чем и о чем, и выложить отдельным постом.
А в ближайшие 12 часов меня ждет реферат о личности гениального в своей политической интриге монсеньора Шарля-Мориса де Талейран-Перигора, епископа Отенского, князя Бенвентского.
для подумать«Я думаю сделаться царицей»Из «Запечатленного труда» Веры Фигнер
«Я думаю сделаться царицей»
В уезде, в пяти верстах от города, в прекрасном имении Людоговке, жили две старые светские дамы, всю жизнь проведшие в Петербурге и лишь на склоне лет поселившиеся в уездной глуши, где они развлекались и день и ночь игрой в карты, на которую отовсюду съезжались гости, любившие посидеть за зеленым столом. Младшая из сестер, Наталья Григорьевна Цельшерт, знавшая, что меня думают отдать в Смольный институт в Петербурге9, каждый раз при встрече усаживала меня рядом в кресло и начинала говорить об этом институте и будущих судьбах моих. "Смотри, учись как можно лучше,- внушала она. - И непременно будь первой ученицей. Если будешь первой, получишь золотой шифр на орденской ленте. В институт приезжают великие князья и сам царь. На тебя обратят внимание, и если тебе дадут шифр10, то возьмут в придворные фрейлины. Ты будешь жить во дворце, танцевать на придворных балах" и т. д.
До сих пор, кроме "леса" и деревни, я не видела ничего и слушала рассказы Цельшерт, как дети слушают сказки из "Тысячи и одной ночи".
После этих разговоров я стала мечтать еще дальше.
В те годы мать вообще редко читала нам вслух. Но все же это случалось. Однажды из какой-то книжки исторического содержания она прочла нам рассказ из быта старинных московских государей (о Михаиле Федоровиче или Алексее Михайловиче - уж не помню). Мать читала, что, когда наступала пора царю жениться, делался клич по всей земле русской, чтобы везли дворяне взрослых дочерей своих в Москву. Там, в Москве, при дворе, царь должен был сделать смотр всем съехавшимся девицам и выбрать из них себе в жены ту, которая
покажется ему краше всех. Далее говорилось, какие интриги и козни плетутся вокруг этого выбора: как одной красавице, понравившейся молодому царю, с злым умыслом так туго заплели косу, что она упала в обморок и потому как "порченая" потеряла шансы сделаться царицей.
"Наверное, когда царь захочет жениться, повезут в Москву и меня,- размышляла я, не делая различия между временами прошедшими и настоящими.- И из всех девушек, быть может, царь выберет именно меня. Я буду царицей!.. Тогда няня будет у меня ходить в серебре и золоте, а я - в бриллиантах и
рубинах".
Не знаю, что вышло бы, попади я в Смольный, который имел репутацию великосветского учебного заведения; но этого не случилось, а в казанском Родионовском институте11 как раз к тому времени, когда меня туда
отдали, произошла в общем направлении воспитания счастливая перемена. И как-то сразу, без всяких внушений со стороны, в простой, почти монастырской обстановке этого института погасли детские фантазии о блеске двора и золоте короны.
Впрочем, совершенно особенным образом жизнь впоследствии оправдала ребячьи ожидания, и я получила, правда, не царство, но все же "королевство".
В Шлиссельбурге, в котором среди мужчин были только две женщины - я и Волкенштейн, товарищи, смягчая лаской нищету жизни, называли нас "королевами". Но я носила не красную порфиру с белым горностаем, а серый халат с желтым тузом на спине.тематические выдержки из «Воспоминаний террориста»тематические выдержки из «Воспоминаний террориста»
Она (Дора Бриллиант) давно мечтала переменить род своей деятельности и с комитетской работы перейти на боевую. Все ее поведение, сквозившее в каждом слове желание работать в терроре убедили меня, что в ее лице организация приобретает ценного и преданного работника. Она с головой ушла в местные комитетские дела, и комната ее была полна ежеминутно приходившими и уходившими по конспиративным делам товарищами.
Леонтьева могла быть полезной делу террора не только своей готовностью отдать за него жизнь. Дочь якутского вице-губернатора, аристократка по матери и по матери же связанная с богатым и чиновным Петербургом, она могла надеяться быть представленной ко двору и, в счастливом случае, получить звание фрейлины. Она еще не потеряла своей легальности, ни в каких революционных делах замешана не была, и в глазах полиции не могла казаться опасной. Ее присутствие в организации давало нам возможность иметь из хорошего источника необходимые для нас сведения о министрах и великих князьях. Предполагалось, поэтому, что ее роль пока и ограничится упрочением ее петербургских связей и сообщением нам таких сведений.
В Леонтьевой было много той сосредоточенной силы воли, которою была так богата Бриллиант. Обе они были одного и того же — «монашеского» типа. Но Дора Бриллиант была печальнее и мрачнее; она не знала радости в жизни, смерть казалась ей заслуженной и долгожданной наградой. Леонтьева была моложе, радостнее и светлее. Она участвовала в терроре с тем чувством, которое жило в Сазонове, — с радостным сознанием большой и светлой жертвы. Я убежден, что если бы ее судьба сложилась иначе, из нее выработалась бы одна из тех редких женщин, имена которых остаются в истории, как символ активной женственной силы.
Ивановская прожила свою тяжелую жизнь в тюрьмах и ссылке. На ее бледном, старческом, морщинистом лице светились ясные, добрые материнские глаза. Все члены организации были как бы ее родными детьми. Она любила всех одинаково, ровной и тихой, теплой любовью. Она не говорила ласковых слов, не утешала, не ободряла, не загадывала об успехе или неудаче, но каждый, кто был около нее, чувствовал этот неиссякаемый свет большой и нежной любви. Тихо и незаметно делала она свое конспиративное дело и делала артистически, несмотря на старость своих лет и на свои болезни. Сазонов и Дора Бриллиант были ей одинаково родными и близкими.
Она (Маня Школьник) показалась мне агитатором по призванию, но и сила ее преданности террору не подлежала сомнению. Я поэтому не протестовал против ее вступления в организацию.
Мария Беневская, потомственная дворянка, за беззаботною внешностью которой скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура. Именно ее, более чем кого-либо из нас, тревожил вопрос о моральном оправдании террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с евангелием, она каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к необходимости личного участия в терроре. Ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным сознанием, и ее личная жизнь, отношение к товарищам по организации носили тот же характер христианской незлобивости и деятельной любви. В узком смысле террористической практики она сделала очень мало, но в нашу жизнь она внесла струю светлой радости, а для немногих — и мучительных моральных запросов.
Однажды в Гельсингфорсе я поставил ей обычный вопрос:
— Почему вы идете в террор?
Она не сразу ответила мне. Я увидел, как ее голубые глаза стали наполняться слезами. Она молча подошла к столу и открыла евангелие.
— Почему я иду в террор? Вам неясно? «Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю».
Она помолчала еще:
— Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу…самооправдание Веры Фигнерсамооправдание Веры Фигнер
Во время раскола партии мне предстояло одно из двух: или сделать шаг назад, ехать заграницу и сделаться доктором, но уже не для крестьян, а для лиц богатых, чего я не хотела, или - что я и предпочла - употребить энергию и силы на то, чтобы сломить то препятствие, о которое разбились мои желания. Моя предыдущая жизнь привела меня к убеждению, что единственный путь, которым данный порядок может быть изменен, есть путь насильственный. Мирным путем я идти не могла: печать, как известно, у нас не свободна, так что думать о распространении идей посредством печатного слова невозможно. Если бы какой-нибудь орган общества указал мне другой путь, кроме насилия, быть может, я бы его выбрала, по крайней мере испробовала бы. Но я не видела протеста ни в земстве, ни в суде, ни в каких-либо корпорациях; не было воздействия и литературы в смысле изменения той жизни, которою мы живем, - так что я считала, что единственный выход из того положения, в котором мы находимся, заключается в насильственной деятельности.
Раз приняв это положение, я пошла этим путем до конца. Я всегда требовала от личности, как от других, так, конечно, и от себя, последовательности и согласия слова с делом, и мне казалось, что, если я теоретически признала, что лишь насильственным путем можно что-нибудь сделать, я обязана принимать и непосредственное участие в насильственных действиях, которые будут предприняты той организацией, к которой я примкнула. К этому меня принуждало очень многое. Я не могла бы со спокойной
совестью привлекать других к участию в насильственных действиях, если б я сама не участвовала в них: только личное участие давало мне право обращаться с различными предложениями к другим лицам. Собственно говоря, организация "Народная воля" предпочитала употреблять меня на другие цели - на пропаганду среди интеллигенции, но я хотела и требовала себе другой роли: я знала, что и суд всегда обратит внимание на то, принимала ли я непосредственное участие в деле, и то общественное мнение, которому одному дают возможность свободно выражаться, обрушивается всегда с наибольшей силой на тех, кто принимает
непосредственное участие в насильственных действиях, так что я считала прямо подлостью толкать других на тот путь, на который сама не шла бы.
Вот объяснение той "кровожадности", которая должна казаться такой страшной и непонятной и которая выразилась в тех действиях, одно перечисление которых показалось бы суду циничным, если бы оно не вытекало из таких мотивов, которые во всяком случае, мне кажется, не бесчестны.
В программе, по которой я действовала, самой существенной стороной, имевшей для меня наибольшее значение, было уничтожение абсолютистского образа правления. Собственно, я не придаю практического значения тому, стоит ли у нас в программе республика или конституционная монархия. Я думаю, можно мечтать и о республике, но что воплотится в жизнь лишь та форма государственного устройства, к которой общество окажется подготовленным, так то вопрос этот не имеет для меня особенного значения. Я считаю самым главным, самым существенным, чтоб явились такие условия, при которых личность имела бы возможность всесторонне развивать свои силы и всецело отдавать их на пользу общества. И мне кажется, что при наших порядках таких условий не существует.для лучшего понимания советую ознакомиться:упомянутые в тексте «Воспоминания террориста» и «Запечатленный труд»
художественные акунинские «Турецкий гамбит» и «Статский советник»
p.s. Я ни в коем случае не хочу нагнать романтического флера, но эти (не побоюсь этого слова) прекрасные женщины были так же идеалистичны как гриновская Ассоль с ее верой в лучшее будущее и надеждой на алый парус в рассветном далеке.